В Калининграде завершился VII Международный литературный фестиваль-конкурс — было около 1200 участников в четырёх номинациях. Преподаватель Института горного дела, геологии и геотехнологии СФУ, заведующий кафедрой технологии и техники разведки, доктор технических наук Вячеслав Нескоромных в очередной раз стал лауреатом этого конкурса. Профессор поделился с нами своими впечатлениями.

Тревожный «сон»

Фёдор, прирабатывающий при золоторудном руднике плотником, оказался не у дел.

Мужика сократили при уплотнении штатов, а в штольню, где всегда нужны живые души, идти Федя и сам зарёкся. Гибельное это дело «ползать» в темени по мокрому плачущему подземелью, каждый раз с опаской глядя на нависающую неровную кровлю и гадая, — завалит-не завалит.

А ещё сказывали мужики, что случались порой страшные горные удары, когда болотный газ вырывался из горных пород и сносил всё на своём пути, закручивая рельсы в причудливые калачи, швыряя вагонетки по штольне, как теннисные мячики. Бывало, — заваливало после таких ударов горняков так, что докопаться до них не удавалось. Так и лежат поныне под стылой породой, которую пронизывают золотоносные жилы, как стрелы возмездия, сгинувшие горняки, раздавленные скалой или задохнувшиеся в муках. А потому по ночам бродят по дорогам окрест глубоко за полночь неприкаянные неприбранные души шахтёров в поисках вечного покоя под сенью вековых сосен и кедров на местном погосте.

Наказывали мамки деткам не ходить в сторону кладбища затемно во избежание роковых встреч. Опять же сказывали, что однажды девица, на выданье уже, шла ночью домой от подружки да решилась срезать путь. Тропка вела вдоль дороги на кладбище, и встретила девица в ночи полупрозрачную фигуру, бредущую мучительно и судорожно — словно против ветра. В бредущем бестелесом страннике признала она своего батьку, что сгинул в шахте года за два до этого. Перепугалась так, что домой пришла девица под утро без языка — отнялся напрочь: мычит, глаза пучит, а сказать ничего не может. Потом вроде как оклемалась, говорить стала, заикаясь, но только как вспомнит ту встречу с погибшим в штольне родителем, начинает колотиться, да закатывать глаза. Замуж так ведь и не вышла — обходили стороной женихи внешне ладную в общем-то девицу. Та так и высохла от горечи да померла, сказывают, раненько.

 

Федя не грустил по поводу потерянной работы.

Во дворе у него было всё ладно: живность всякая — хрюкающая да кудахчущая, и огород справный, так что картошка на столе с сальцем весь год не выводилась. А таёжные угодья потчевали тех, кто не ленив, ягодою да грибками. Так что и под чаёк, да и под водочку всегда было чем побаловаться в стылые дни зимнего безвременья под бесконечным, казалось, на всю Вселенную покрывалом снега.

А ещё вспомнил Фёдор свояка Ивана, что служил в леспромхозе и было дело зазывал его войти в охотничью артель, что била пушного зверя.

— Давай, Федя, к нам! Вольный выпас, а на выхлопе хорошие выходят деньжата! — расхваливал весело свояк ремесло охотника. — Изба есть на стремнине у реки. Места проверенные! Там ходит соболь тропою к реке, да норка мышкует. Дело верное! — продолжал уговаривать охотовед, пропустив вторую-третью крепкого самогона, завалившись вечерком незваным гостем на огонёк к Фёдору.

Тут и жена, Маруся стала подпевать свояку:

— А чё, Федя, мож и правду говорит Иван, — пойди к охотникам. Сказывают, мужики по весне шибко хорошо нынче заработали. Маринке, что с магазина, муж, сказывали, шубу справил.

Федя всё отмалчивался, хотя дело охотничье он знал. А как иначе, всю жизнь в тайге прожить да не уметь зверя выследить, да добыть. Дело не столь сложным было, хотя навыков требовало. А бить по цели Федор умел, и рука не тряслась, и глаз ещё был острым.

Было дело, добывал и кабаргу, и зайца, а уж глухарей сколько в молодые годы настрелял, так не счесть. Как начнёт токовать яркий увесистый красавец, подходи и бери хоть голыми руками. Ну, опять же, это если шибко отчаянный и не боязно крепкого клюва глухаря-бойца попробовать. Однажды вот, к примеру, ходил по лесу, бродил, а потом встал под ёлкой покрутить головой — оглядеться, так незамеченный глухарь, зараза, с ветки бросился и давай теребить за макушку, шапку содрал и ну бить в темя увесистым клювом. Всего, нехристь, оцарапал да обгадил; едва отбился, отмахиваясь ружьем. Глухаря же, наконец освободившись, не тронул. Тот сидел на пеньке после схватки лохматый, свирепый и ругался, — таращил глаза и пощелкивал клювом.

Посмеялся над ним да над собой, утёрся, да и пошёл дальше.

 

Фёдор, намаявшись уже без дела, согласился и на другой день по реке на лодке добрался до заимки, где разместился в ветхом домишке, который следовало прибрать к зиме.

Руки дело знали, дело спорилось, и скоро зимовье приобрело вполне жилое состояние.

Пришла зима, заголубели дали.

Взяв в аренду у охотоведа добрую лайку Елизаветку, весёлую выученную охотницу, светло-палевого окраса с замечательным хвостом-калачом, отправился Фёдор по реке на лыжах к заимке, благо, что основной груз ещё по осени завезли на лодке.

Лизка носилась окрест, оглашая лес от собачьего восторга звонким лаем при виде какой-либо живности.

Но покуда стрелять было не с руки, и Елизаветка, облаяв белку на макушке кедра, прибегала вся в снегу, намерзших на морде, груди и животе ледышках и, высунув язык, задорно и укоризненно поглядывала на охотника, легонько так потявкивала. В поведении и голосе лайки читалось:

— Что ж ты не стреляешь, ирод ты треклятый! Бьюсь, бьюсь, снег разгребаю пузом, а ты и не чешешься!

Пришли на заимку, и начались охотничьи будни. Петли, ловушки, приманки, выслеживание зверя по следу. Дела пошли неплохо. Лизавета сноровисто отрабатывала свой хлеб, загоняя на дерево то белку, то соболька.

В один из дней, ещё до больших холодов, возвращаясь с обхода установленных петель и капканов вдоль реки, Фёдор увидел барахтающегося в воде реки, на самой ещё не покрытой льдом быстрине, волка. По следам было видно, что серый пересекал реку вдоль промоины, и тонкий лед у края не выдержал, проломился. Теперь волк безнадежно пытался выбраться, но тонкий лёд ломался, и зверь снова и снова оказывался в воде, теряя силы. А вода на стремнине уходила под лёд, увлекая и волка — тот боролся из последних сил.

Фёдор скинул лыжи и, распластавшись на них, по льду стал скользить к промоине, страшно рискуя оказаться в воде, — лёд был еще крайне ненадежным.

Оказавшись у края промоины, Фёдор увидел глаза волка — глаза смертельно уставшего зверя смотрели пристально, и в них был и испуг, и мольба, и звериная неукротимость духа. Фёдор ухватил волка за холку и потянул к себе, старясь вытащить его на лёд. Зверь, уже несколько выбравшись, прихватил зубами вторую руку Фёдора, но ровно на столько, чтобы показать свою силу и решимость биться до конца. Фёдор, собрав все силы, рванул зверя и вытащил, наконец, на лёд. Волк тут же отпустил руку человека, встал неуверенно на лапы и, покачиваясь, потрусил к кустам на берегу. Вода не успевала ручьями стекать со зверя: замерзала, образуя ледяной покров, и только отдельные капли падали в снег и замерзали темными, на фоне снега, каплями.

Поднявшись со льда на берег, волк замер, повернул свою большую угловатую голову, а, осмотрев долгим тяжелым взглядом своего спасителя, потрусил, косолапя, дальше и вскоре скрылся в чаще леса.

Фёдор вернулся в домик, а утром, услышав, как занервничала Лизавета, вышел глянуть на причину такого нервного поведения и увидел своего вчерашнего серого знакомца. Волк стоял поодаль на пригорке и смотрел на Фёдора, а на тропе почти у самого крыльца дома лежала застывшая на морозе тушка зайца.

— Вот так! — подивился Фёдор и поднял добычу, как следовало понимать, принесённую волком в знак благодарности.

 

Дни тянулись чередой однообразных коротких дней и длинных тягучих мучительных своей космической пустотой ночей.

Ночи выматывали едкими снами и видениями.

Порой ночь сливалась с днём, когда за порогом вьюжило и мело, сыпал хлопьями снег, и небо равнялось с засыпанной снегом землей практически без перехода воздушной стихии в снежную.

Казалось, летит его избенка между небом и Землей, достигая космических высот и космической же пустоты, и тоски.

В такие ночи и дни, когда охота вставала, как встаёт парусник на прикол в штиль посреди океана, казалось, что время остановилось, и ждать уже — напрасно время тратить.

Сны приходили и уходили, менялся их сюжет, а порой уже было непонятно, то ли это был сон, то ли реальность, перекрученная вихрями снегопада.

Но вот что изменилось в сюжете видений.

Во сне с некоторых пор к Фёдору стали приходить два странных, неказистых дядьки.

Один огромный в треухе на всклоченной голове, с вытянутым лицом и удивлёнными и более ничего не выражающими глазами. Второй был низкорослым, глаза его косили и выдавали азиатчину, что подтверждалось жиденькой бородкой и желтоватым цветом худого лица.

Они аккуратно стучали в оконце, а потом как-то сразу заходили к нему в дом, а Фёдор замечал их уже за столом, — таких добротно распоясавшихся, казалось, несколько хмельных и радушных. Гости сидели по началу молча, и он им подавал чай и сухари, а мужики сопели, отдувались и пили густой наваристый чай с травами, одобрительно поглядывая на хозяина, что-то невнятно бубня. Потом кто-то из них что-то говорил, и его голос звучал как гул в печной трубе, если приоткрыть затворку на всю «катушку», и тяга становилась чрезмерной. Понять слов было нельзя, но смысл легко угадывался и четко отражался в сознании:

— Ну, что? Сколько добыл ноне? Соболёнка взял, — это мы отметили. Долго ли планируешь в зимовье пробыть?

Вопросы задавались простые, — такие задают, если просто хотят поддержать беседу и общению придать импульс. Отвечать на такие вопросы приходилось односложно, кивком или взмахом руки.

В какой-то момент, погудев, гости вставали и уходили, а однажды, когда в очередной раз Фёдор встал проводить ночных визитеров, один из них — этакий верзила в смешной нескладной шапке и при бороденке, что топорщилась, скрывая выражение на губах, сунул ему в руку что-то увесистое и холодное. Фёдор машинально положил вещицу, которую даже не рассмотрел, в свой старый рюкзак, что висел на стене у двери.

Этот сон был навязчив, но в нём ничего не было странного до тех пор, пока Фёдор не отметил, что, как будто убрав с вечера со стола посуду, поутру на столе, тем не менее, находил три алюминиевых кружки, часто с недопитым чаем. А ещё крошки от сухарей и рассыпанный сахар, а на лавке вдруг обнаружил ранее не отмеченную в зимовье, чужую рукавицу из овчины.

Фёдор стал тщательно следить, чтобы на столе не оставалось посуды, но отмечал поутру снова, что, если ночью посетил его этот странный сон, на столе стояли обязательно три кружки с недопитым чаем.

Фёдор, посомневавшись, решил, что, вероятно, к нему и правда приходили гости. Но выйдя из дома, Фёдор не находил на припорошенной за ночь тропе следов своих ночных гостей. Округ дома всё было нетронуто, и только снег, что, переполнив сопротивление сосновых ветвей, соскальзывал вниз по мохнатым лапам, «портил» невинность снежной поляны.
Но с кем тогда он ночью пил чай?

В душе поселились недоумение и страх как отражение неизвестного.

В голове строились сюжеты тех ночных событий, которые ничем не оканчивались, а отражались короткой головной болью и безграничной печалью.

Фёдор подолгу не мог уснуть, и если сон с гостями не приходил в очередную ночь, — он радовался так, как радуется больной, почувствовав поутру вдруг краткое облегчение своего горестно состояния.

Но навязчивый сон упорно возвращался, и снова он заваривал чай и потчевал своих ночных гостей, неведомо как попавших в зимовье.

Измотанный ночными странными видениями Фёдор решил пойти в посёлок и отдохнуть, ибо сил уже не было терпеть этакое раздвоение реальности и ночных видений.

Собрав шкурки, ружьё, дав команду Елизаветке, Фёдор отправился поутру по реке вниз к посёлку. Отойдя с километр от дома, на крутом повороте реки у скалистого берега Фёдор отчетливо увидел на самой верхотуре скал две человеческие фигуры и узнал в них своих ночных гостей. Один из них был велик ростом, а второй помельче. Оба мирно махали ему на прощание руками, но лиц было не разглядеть.

Фёдор рванулся что было сил к посёлку и, выбиваясь из сил, к вечеру был дома.
Поутру отоспавшись, Фёдор отправился в леспромхоз и удивил своим появлением заведующего.

— Ты чё это, в самый разгар охоты пришёл? Что-то случилось? — был задан заведующим вполне логичный вопрос.

Фёдор подробно изложил историю своего возвращения, ожидая, что ему не поверят и поднимут на смех.

Но подошедший во время разговора охотовед вдруг рассказал, что годков пять назад в этих местах пропали два промысловика. Искали их, но не нашли, и они до сих пор числятся пропавшими.

— А как выглядели эти двое? — спросил охотовед Фёдора.

— Один такой чернявый, невысокого роста, похоже из местных, — тунгус, а второй рыжий, высокий и худой в смешной такой шапке.

— Так и есть! Это точно они! Я их лично знал и как раз отправлял в тот год на охоту, — был ответ охотоведа.

— Но они же бестелесные, не живые! Следов не отставляют на снегу! — воскликнул Фёдор.

Охотовед и заведующий пожали плечами:

— Бывает. И не такое видывали, — и как-то поскучнев, отправились по своим местам.

Федя в раздумьях, в предчувствии каких-то свершений, не понимая истоков и их конечной цели, брёл по посёлку к дому.

В доме, закурив папироску, Фёдор задумался над всем, что с ним произошло. И вдруг Фёдора торкнуло, — он вспомнил об увесистом подарке одного из его ночных посетителей, что наведывались к нему в заимку.

Фёдор кинулся искать рюкзак и в боковом кармане нашёл увесистый самородок, формой очень напоминающий рыжую осу со сложенными крыльями, — даже лапки, поджатые лапки насекомого были на месте. Казалось — вот посади на ладонь, — зажужжит и полетит оса, оттолкнувшись мохнатыми лапками и рассекая воздух крыльями.

Фёдор подул на самородок, потёр его о лацкан куртки.

Кусочек золота засиял огнём, и в нём вдруг отразилось видение, — заснеженный лес, косолапый волк, бегущий вдоль опушки леса и два мужика на скале, машущие ему приветливо рукой.

Фёдор улыбнулся.

На душе стало спокойно и отчего-то радостно.

Он вспомнил вдруг, как волк сдавил ему руку своими острыми клыками и одарил зайцем.
Жизнь — она такая забавная, подумал Фёдор и усмехнулся.

В окно деликатно постучали….